Хаос, 46 - 4 мая 2011 20:11

По-настоящему мужчиной нельзя быть ни в 17, ни в 30. По-настоящему мужчиной чувствуешь себя около сорока: когда впервые понимаешь, что хочешь кого-нибудь сломать. Выпить чужой юный аромат. Подавить. (При этом кого подавить и чей аромат выпить – не так уж важно.)

В 17 или 30, каким бы брутальным ты ни был, в твоей сексуальности есть сострадание. А сострадать – это значит поставить себя на чужое место. И так как ты еще сам вполне можешь себе быть объектом чужого желания, то желание мужчины в этот период – оно человечно. Имеет обратную связь. В тебе живет внутренний мальчик (или даже девочка, вечно гибкая и живая).

Но вдруг в определенный момент ты становишься только субъектом. Твое время вышло – и теперь впереди исключительно грубая жизнь.
Тебе как будто подменяют кровь (люди называют это кризисом, но это не кризис – это просто совсем новый человек в тебе), и эта кровь, похоже, – отравленная.

Волчья.

И ты испытываешь от этого тот же животный кайф.
Так начинается тупой, самодовольный свободный мужской путь.

Жизнь затмевается,
становится тюрьмой;
Всё в этой жизни станет мелкой кутерьмой.
Всё кончилось.
И больше нет для нас пути.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Сначала круглолицый мальчик был.
Но он ушел однажды,
он уплыл.
На пароходе по реке уплыл.
И больше нет его совсем,
а был.
Потом он молодой красивый был.
Красивый был, светловолосый был –
мы приговариваем со слезами.
Он был красивый, пестроглазый был,
с такими серыми и пестрыми глазами.
Такой красивый был,
такой любимый был!
Андрей Иванович не возвращается домой.
(Фаина Гримберг)

...Легче сказать, что в этот момент мужчина как раз и становится воином. (Еще не тем, настоящим – воином света или жизненного подвига, но все-таки...) Но воином он не становится. Как я уже сказал, он солдат.

Ляжки его тяжелеют, шея грубеет, внутри бродит равнодушный мужской сок. Гамлет обмолвился, что увядание мужчины начинается с увядания ляжек. Если бы было можно – мужчина хотел бы себя представить в римском пыльном коротком плаще у дороги (Бродский так себя все время, видимо, представлял), ну или в крайнем случае в эсэсовской форме (это уже Могутин). Но представить себя можно только в большой машине, с широко расставленными ногами. Мнущим чужую цветущую жизнь. Внутренний мальчик смеется над этим. Но мальчика изгоняют (он и правда в эти моменты не нужен).

Мужчина в такой момент неотразим.

...Я вот думаю, почему в определенный момент в мужчине что-то переклинивает и он уходит (эгоистичный и веселый) к чужой молодости, чужому слабому телу – от прежней жены, от прежних возлюбленных, от себя прежнего?
А потому что – хочет быть бессмертным.
А бессмертные боги – всегда попирали чужую юность.

Уже прошла столетняя война,
и семилетняя прошла война,
и пятилетняя закончилась война;
уже прошла трехлетняя война.
И началась еще одна война.
Андрей Иванович не возвращается домой.

Уже вся артиллерия прошла,
уже бомбардировка вся прошла,
вся дикая дивизия прошла.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Уже монгольские войска прошли
и черные знамена пронесли.
Уже все русские войска прошли.
Прошли полки
и пронесли штыки.
Андрей Иванович не возвращается домой.

Гениальное стихотворение Фаины Гримберг вообще-то не только об этом. Но и об этом тоже. Постаревшие, по-прежнему любящие – ждут женщины своего Андрея Ивановича. Но никогда не дождутся. Им бы стать просто ведьмой, а не плакать. Превратиться в надмирных существ, а не занашивать старую юбку.

Стать волчицей.
А не выть по-волчьи.
Ибо встречи – не будет.
Пока не проснется в постаревшем солдате внутренний мальчик, пока не станет солдат воином.

Но пока проснется и пока станет – износится семь женских железных сапог и не к кому будет вернуться.

– Здравствуй, бабушка. Ты не знаешь, где моя жена Маша?
– Андрюша, мальчик мой, так ведь это я. Неужели ты меня не узнаешь?

(....)

И взяли мы из всех вещей ненужных, бесполезных
один мешок с трагической судьбой,
одну тоску для нас двоих.
И каждая из нас взяла с собой
шесть пар ботинок запасных железных.
И мы с Мариной Марковной вдвоем пошли.
На гору на высокую пошли
.Мы перестали обижаться друг на дружку
и пошли.
Оставили обиды и пошли.
Ведь все равно Андрей Иванович не возвращается домой.

А вот это – напрасно. Ибо дело-то как раз в том, что мужчина уходит не к кому-то и не от кого-то, а просто – уходит. Чтоб научиться быть нелюбимым. Иначе – чтоб самому любить. (Выдается ему такой короткий промежуток). Экземпляры попроще – имеют в виду физически. Экземпляры поглубже – какой-то иной смысл.

Но этот смысл один – быть именно нелюбимым.
Что ж делать, если любви нам отмерено немало, но не на всю жизнь. Дали на тридцать – мы растянули на шестьдесят. А на шестьдесят – не тянется: рвется. Приходится дробить.

Наша задача – научиться быть одним.
Научиться быть сплошным светящимся шаром.
Без пола и возраста.
Без человеческой надежды.

Но женщина, вместо того чтоб тоже научиться быть нелюбимой, но счастливой, стать пожилой Жанной д’Арк, старой богиней, придумывает себе нового мальчика. Берет ребенка (рожают ей внука). Чтобы увидеть в его разноцветных пестрых глазках – нового Андрея Ивановича.

И всё повторяется вновь.
Потому что рано или поздно он тоже – уйдет.

...
http://vz.ru/culture/2008/2/6/142829.html