Karl_de_Cori, 42 - 18 января 2009 19:28

Зачем я купил сегодня Генри Миллера? Какой черт так распорядился моим временем, чтобы появились эти 15 минут в букинистическом магазине? С первых страниц на меня обрушивается безжалостное одиночество. Я не знаю, откуда взялось это чувство, но оно слишком явное и слишком агрессивное, чтобы не замечать его… Как же я хочу сейчас лежать у тебя на коленях. Чтобы твои длинные пальцы купались в моих волосах, а я нес всякую чепуху про старые книги и идеи, еще более древние, чем сами книги. Я бы купался, как на картинах Моне в свете, в свете твоего молчания. Снисходительного молчания. Так может молчать только любящая женщина, так снисходительно молчать. И пробегать пальцами по волосам и лицу, с легкой улыбкой на губах.

Подобное чувство одиночества было, наверно, у меня в те годы, когда я закончил школу и перебрался обратно в город. В город своих детских грез, свободный от родительской опеки. Я первым же делом отыскал все места, где я бегал в детстве. Да, я прошелся первым делом по тем дворам, где мы играли мальчишками. Трогал пальцами изрезанный моим ножиком ствол березы. Я водил пальцами по шрамам в виде букв признания милой девчушке из соседнего подъезда. Я сидел и курил часами, вспоминая наши нескладные лица, заливистый смех и дурацкие шутки. Было что-то для меня упоительное в этом одиночестве под кроной старого дерева. Одиночество росло, питаясь плотью моей памяти, пока из милого котенка, спрятанного на моей груди, оно не выросло в хищного кота, царапающего мою душу, словно обивку старого кресла. И, чтобы унять его, я кинул ему кусок отличного мяса – я отыскал своих друзей из начальной школы. Кусок был жирный, кот поедал его, рыча, а я беззаботно кутил. Иногда мне казалось забавным, насколько же они изменились, мои первые друзья. Сухой и долговязый Гер стал качком, но уже рыхлым и толстеющим. Помню, как мы дрались на заднем дворе школы. Мотив был настолько смешон, что давно стерся из памяти. Но Гер все равно остался тем же нескладным Гером, что и восемь лет назад. Его по-детски резкие, судорожные движения не могли скрыть даже заплывающие жиром горы мышц. Он всегда хотел быть кем-то иным, хотел быть своим среди нас, простой парень из предместья, попавший в общество городских сорванцов. Не так давно я заметил его в летней кафешке, недалеко от рынка, где он работал мясником. Его стеклянные от выпитого глаза скользнули по мне равнодушно - не узнал. Он вяло жевал рыхлый картофель, таким же рыхлым стало его лицо. Затем он встал и, шатаясь, поплелся, вдоль пустующих столиков, цепляя стулья. Больше я его не видел и наверное не увижу. Бывало, мы засиживались у меня до утра, когда счет пустых бутылок переваливал за десяток, а я стоял у окна, глядя в холодный и сырой рассвет летнего города. Утренняя прохлада развеивала хмель, скидывала одеяло табачного дыма. А я чувствовал себя охотником на сафари, наступившим на бабочку. Я видел, что мой дом стал неуловимо далек от меня. Кот явно дожрал этот кусок моей памяти, и, хитро поглядывая, мыл свою довольную морду. Мыл серо-дымчатую морду, с белыми стрелами усов, водя лапой в такт шарканья метлы дворника.

Какой у тебя запах? У тебя должен быть прекрасный прохладный запах луны, белого цвета отраженного солнца. Запах у тебя должен быть определенно белый. И духи из роз. Непременно из роз... потому что они теплы и так же дурманят. Непременно из белых роз. Как же приятно лежать на твоих коленях, глядеть в твои игривые глаза, и говорить чепуху.
Ты должна помнить Ирму. Я тебе про нее рассказывал. Мне ее приволокли в студенчестве. Малышка Ирма. Заводная была девчонка. Она выжимала из меня все и даже больше. Хорошо хоть сходить попить разрешала. Даже когда мы сидели и писали пулю, она умудрялась меня утаскивать в укромный уголок. Жаль, она не удовлетворяла мой сенсуализм. Красивое, только красивое – вот что меня интересовало всегда. Даже играть в преферанс я любил своей колодой необычных французских карт. Я паршиво играл, но не выносил играть обычной колодой. В руках должны быть необычайно красивые французские карты. Иногда наши игры прерывались на долгие споры до хрипоты и матюками о высоких материях. Мы могли часы проводить, доказывая свою правоту. Но это происходило не намеренно, а как бы само собой, это логично вытекало из нашего общения. Это уже была иная компания, компания настоящих die Studenten, в стиле Марбурга.
Мои новые друзья стремились расширить горизонт мира… Пожалуй, я был единственным в нашей компании кто хотел большего. Я мечтал исправить мир. Во мне всегда было что-то от агитатора, или провокатора… не знаю. Во всем, что я говорил, всегда была искра истинной заинтересованности. Я пытался растормошить их, встряхнуть. Иногда страстно, иногда настойчиво и занудно..
- Ты хочешь, чтобы мы с тобой согласились? – вопрошали они.
- Да черт! Не полного и безоговорочного согласия, я лишь хочу, чтобы вы задумались.
Иногда я останавливался, только чтобы собрать свои мысли в новый стальной кулак и снова обрушить его на укрепления Арденн.

Вот сейчас я смотрю в твои глаза и слышу слова из Книги Руфь: «Но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом»? До чего же я поглощен этими глазами, этим ветхозаветным ритмом. Что ты делаешь со мной? Я будто снова маленький мальчишка, ободравший коленки, готовый разреветься на коленях матери. Не от жгучей боли содранной плоти, а от досады и неописуемой нежности, с которой меня утешали материнские руки.

...

• 
• 
•