Эхо, 32 - 21 сентября 2009 21:10

[B]Маша Трауб [/B] "Частный корреспондент"
[U]Про любовь[/U] [I](Дети часто об этом спрашивают)[/I]

— Ты меня хоть любишь? — кричит сын Василий, когда я прошу его сделать то, что он не хочет, — уроки, уборку…
Дети часто об этом спрашивают. И остаются совершенно равнодушными, когда им отвечаешь: «Конечно, люблю», «Не говори глупости», «Как ты можешь такое спрашивать?» и тому подобное. Я до сих пор спрашиваю у мамы, любит ли она меня…
Мама была четвёртым ребёнком. Первый — мальчик — умер сразу после родов. Вторая — девочка Ляля — была совершенно чудесной. Доброй, улыбчивой, ласковой. Помогала маме мыть посуду и любила возиться с тестом — усердно раскатывала маленькие кружочки и слепливала их в пирожки. Ляля умерла от пневмонии. Девочке было шесть лет. Потом родилась моя мама — полная противоположность Ляле. Мама была упряма и неуправляема. Дерзила, хамила и кидалась в драку. Терпеть не могла заниматься домашним хозяйством — ей было проще разбить тарелку, чем помыть. Бабушка гоняла её по двору то крапивой, то мокрым вафельным полотенцем.
А потом родился сын — Костик. Бабушка чуть сама не умерла от счастья. Мальчик был золотой — умный, красивый, талантливый. Первый парень на деревне — лучше всех плавал, больше всех отжимался. Бабушку — журналиста — письмо звало в дорогу. Она нажаривала детям таз пышек и уезжала на три-четыре дня. Пышки кончались в тот же день, и мама вставала к плите — кормила себя и брата. Приезжала бабушка и кидалась к сыну. Похудел? Не болен? Как дела? Маме доставались упрёки за плохо вымытый пол — стулья надо поднимать, а не отодвигать.
Костика провожали в армию всем селом. Бабушка надела ордена. Девушки плакали и обещали ждать. Мама не успевала носить тарелки. Костик уходил служить на флот. Прислал фотографию — высокий, загорелый, весёлый, он стоит и держится за мачту или как там у них это называется. Через год службы пришла телеграмма — нужно забрать тело. Костик погиб. Утонул.
Бабушка тогда не поседела — поседела она ещё на войне, а облысела. Волосы выпадали клочьями. Сохранилась фотография — мужчины пытаются закрыть гроб, бабушка не отпускает тело сына из рук, а мама тянет бабушку за руки назад.
Бабушка перестала работать. Её больше не звали в дорогу чужие письма. Она ушла в типографию, в горячий набор — сидела и смотрела, как машины укладывают на бумагу буквы. Бум-ту-дум. Бум-ту-дум. Под эти звуки ей лучше вспоминалось — как Костик упал с велосипеда, а потом ещё раз и на коленке остался шрам, как Костик ложился спать с грязными ногами, как он пил какао и не вытирал «усы», а облизывал языком, а она ругалась…
Мама готовила, убирала, полола грядки, возила урожай продавать на рынок и уезжала, когда письмо звало в дорогу. Правда, выбирала соседние сёла, чтобы мать не заметила. Подписывалась она именем и фамилией матери. Непонятно для чего. В редакции и так все всё знали. Героям репортажей было всё равно. А бабушка ничего не замечала.
— Мама, так нельзя, — уговаривала мама бабушку.
— Вот странно, тебя меньше всех любила, а ты жива… — ответила бабушка.
Бабушку хоронили по традициям того села, где она жила. И по тем традициям дочь должна была сутки просидеть в комнате, где стоял гроб.
— Что ты делала? Плакала? — спросила я не так давно.
— Ругалась. Скандалила, — ответила мама. — Сидела возле гроба и ругалась. Она мне так нужна была, а она взяла и умерла. Я ведь никого, кроме неё не любила.
— А меня?
— Ты моя жизнь.
— А Вася?
— Вася — моя страсть.
Мне всегда казалось, что мама меня не любит. Когда заставляла меня мыть полы, поднимая, а не отодвигая стулья. Когда учила готовить. Когда отправляла в новую школу, в другой город, к незнакомым людям…
Это была безумная любовь. Только благодаря ей мне ничего не страшно в жизни. Я могу умирать, голодать, болеть, но перед этим над кроватью повешу коврик, а на тумбочку поставлю вазу с цветами. И буду знать имена детей сестры-хозяйки, чтобы получить лишнюю порцию манной каши. Я не пропаду. И пышки нажарю. Точно такие же, как жарила бабушка.
Вася стоит в вестибюле роддома. Они с отцом приехали меня встречать. Вася путается в ногах и дёргает ручку двери. До этого он лежал с температурой сорок. Врач сказала, что это на нервной почве. Дома я кормлю новорождённую девочку — Вася уже большой, и я прошу его выйти из комнаты и закрыть дверь. Я вижу, как он смотрит. Это мой взгляд. Муж его называет «вся скорбь еврейского народа». Мне хочется его обнять, посадить на колени и поговорить. Но на руках плачет девочка, Сима, которая не может ухватить грудь.
Вечером Вася застывает в проёме двери.
— Что ты хочешь? — спрашиваю я — Сима только-только уснула.
— Ты… можешь полежать со мной?
— Ты же уже взрослый! — говорит муж. Он страдает, оттого что не может лактировать и на время кормления вынужден выпускать дочь из рук.
Вася уходит. Он не плачет. Плачу я.
Вася нашёл своего старого медвежонка и обнялся с ним. Я ложусь, прижимаюсь.
— Ты меня хоть любишь? — спрашивает он.
— Больше жизни, — отвечаю я.
— А Симу?
— И Симу. Только тебя как мальчика, а её — как девочку.
— А кого она будет любить больше всех?
— Тебя.
Вася достаёт сестрёнку из коляски и, внимательно глядя ей в глаза, говорит: «Я твой старший брат. Я тебя люблю».
Все говорят, что дочь похожа на папу. Но когда она поворачивает голову, так, чуть с наклоном, — становится копия бабушки. То есть прабабушки. Я это вижу. Это увидела и мама. Она взяла её на руки и прижала. Так крепко, что я думала — раздавит. Она ей что-то прошептала на ушко. Я не стала спрашивать что. Она часто уходит в себя. Мне кажется, до сих пор ругается с бабушкой. Или не ругается, а рассказывает ей про правнуков.

• 
• 
•